Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева
- Автор: Елена Ивановна Афанасьева
- Дата добавления: 5 ноябрь 2024
- Страниц: 86
- Просмотры: 4 Поделиться книгой:
Возрастные ограничения: Внимание (18+) книга может содержать контент только для совершеннолетних
Книга - «Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева». Краткое описание:
Анна выросла в дворянской семье в доме на Большой Морской. Она уезжает с семьей в имение матери к морю, чтобы пережить там смутное время Гражданской войны. Ей предстоит долгий путь к свободе в самое несвободное время, путь к самой себе через несвободу традиций, условностей и ужаса кровопролитной войны. Революция, ожесточенное противостояние большевиков и белогвардейцев, смена власти, Петроград, Крым, Берлин, хрупкая молодая женщина, ее дочки, непутевый племянник мужа, неправильная, не вовремя случившаяся любовь и маленький волчонок…Читателю, знающему всё, что случится со страной дальше, остается только волноваться за Анну, выживет ли она в этом меняющемся мире, вдруг превратившемся в театр тающих теней.Новый роман Елены Афанасьевой, которую Борис Акунин назвал «Пересом-Реверте, в совершенстве освоившим русский язык».
Елена Ивановна Афанасьева
Театр тающих теней. Конец эпохи
© Е.И. Афанасьева, 2023
© ООО «Издательство АСТ», 2023
Тревожный город
Анна. Петроград. Сентябрь 1917 года
– Чем жертвовать будем?
Странная хозяйка, спросив день, месяц, год и даже час ее рождения, проводит несколько линий на заранее расчерченных листах тонкой папиросной бумаги. И, едва взглянув на расчерченное, вопрошает:
– Жертвовать чем будем?
Она знает, что должна родить сына.
Всегда знала. С тех пор как не стало ее отца. С таким же именем, с такими же глазами, с таким же голосом. С таким же, как вокруг отца, пространством, в котором, и только в котором, ей всегда удивительно хорошо. Даже не хорошо, а единственно возможно. С пространством, в котором – и только в котором! – она может жить. После смерти отца она жить как прежде – летая – не может. И знает, что должна вернуть это пространство на землю. В собственном сыне вернуть.
* * *
Осень. Обреченная на зиму осень… Не благость лета, но и не стужа зимы.
Умерший от полученных на японской войне ранений отец учил ее когда-то несложным иероглифам. Виточек к виточку – рождается смысл. Из простых иероглифов складываются сложные.
«Рис на корню» и «огонь» складывается в иероглиф «осень».
«Осень» и «сердце» складываются в иероглиф «тоска».
Осень на сердце – тоска.
Осень. И ветер. Пронзительный, не ласкающий, а простегивающий насквозь ветер заполняет всё пространство, оставшееся между небом и землей.
И хруст листвы под ногами. Тревожащий, дрожью отдающийся внутри живота хруст.
Откуда эта тревога, что разливается внутри?
От новой жизни, что живет в ней?
От иной внешне новой жизни, которая вытесняет, выдавливает, выталкивает ее из прежнего, может, и не отчаянно счастливого, как мечталось в юности, но вполне привычного и дорого ей бытия?
Гулко…
Гулко…
Отчего так гулко? Словно она сама внутри большого колокола. В колокол тот ударили, и всё пространство гудит внутри. А она в сердцевине.
Гул пронизывает насквозь, и множится, множится, в голове ее множится. И уже она сама становится тем языком, что, раскачиваясь в брюхе колокола, разбиваясь своими боками о его бока, выбивает новый гул.
Гул… Только разбитые от ударов бока болят, да голова кружится в предощущении следующего удара. Так в детстве в ближнем имении, когда с деревенскими ребятами летала на веревке, привязанной к высокой ветке, не зная, куда этот полет занесет. Вышвырнет в речку? Ударит о нависший над речкой утес?
Гул… Она становится движением, а тяжелые литые края колокола всё близятся, близятся… Еще миг, и болью своего удара она вызовет новый гул, а сама отлетит обратно, чтобы с ударом о другую крайность этого ограниченного бытия вернуться и начать всё сначала.
И лица… Лица… Совсем иные лица. Не те, которые она привыкла видеть в городе прежде. Или просто она не в свою часть города забрела?
Город. Совсем чужой город.
Несколько кварталов по набережной Мойки в сторону от ее привычных дорог, а уже будто чужой город. Или теперь весь город чужой? И весь мир чужой?
Здесь где-то невдалеке, говорят, живет Блок. Как он может тут жить? Здесь же можно сойти с ума. Если всё это видеть каждый день, непременно можно сойти с ума.
Как он может здесь жить? И как она может сюда идти?
Одна. Беременная. Почти в темноте – фонарей теперь не зажигают…
Сумерки сгущаются всё быстрее. Под ногами ничего почти не видно. Убрала в опавшую листву собачьи нечистоты, поморщилась, настолько явно ощущение – будто не сапожком, а босой ногой наступила. Горничной Марфуше придется вечером отмывать эту гадость с ее обуви. Да и самой теперь не избавиться от ощущения нечистоты, что скрыта под хрустящей сверху, багряной и торжественной опавшей листвой…
Отчего горничные перестали за хозяйскими собаками убирать? Горы опавших листьев, а под ними… Отчего это дворники перестали мести улицы? Их дворник Карп стал бегать на митинги, отчего и перед их парадной теперь не чисто. И он не один такой. Убирать некому. Все митингуют. Или громят. Или прячутся, чтоб не разгромили.
Кто сказал, что если революция, то в городе можно не убирать?
Шумно… Шумно… Почему в городе стало так шумно? Всё бурлит, кишит. То бегут, то стреляют. Отчего теперь все стреляют? И отчего теперь все простоволосые с криками бегут по улицам, по которым прежде чинно прогуливались пешком?
В пору первой революции ей было четырнадцать. Кинулась к окну, но на их Большой Морской никакой революции видно не было. Хотела на улицу бежать, «революцию смотреть», но вышедшая из кабинета мать осадила:
– Революция – не повод выходить из дома без шляпки!
Пришлось возвращаться за шляпкой, а пока шляпку подобрала, революция далеко от их дома укатилась, только дальние раскаты слышались еще где-то за Николаевским собором.
Многие запреты матери она нарушала и нарушает, а тот, насчет шляпки – никогда!
Теперь на ней шляпка от Дюве, хотя в той части города, и в это время суток, и в этой странной новой жизни более к месту была бы дешевая полушалька, как у Марфуши. Или красная косынка, как у революционерок. Или у них нынче принято и вовсе ходить с непокрытой головой, как та рыжая наглая бестия, хохот которой разносится теперь на всю притихшую улицу?
Рыжая, в принятой в их среде грубой куртке из кожи быка, едет на авто, что с рыком вывернуло из-за угла – она еле успела отскочить, чтобы не попасть под колеса этой революции. Иные революционерки выглядят как нечто бесполое – папироса без мундштука, стрижка, кожанка, оружие. Но Рыжая вполне женщина. Длинные, отливающие не медью, а ржавчиной волосы, как знамя, полощутся на ветру. Из распахнутой кожанки выпирают округлости – бог мой, она не только шляпки, но и корсета не носит!
Патлатый революционер, что с Рыжей в авто, ухватился за одну из округлостей фурии и не отпускает. У всех на виду держится за женскую грудь, как за ручку в конке, а другой притянул Рыжую к себе. И целует ее бесстыдно и страстно. Так и в темноте супружеской спальни не целуют, а уж на улице!
Патлатый в такой же, как Рыжая, тужурке из дурно пахнущей кожи. Его немытые длинные волосы падают на лоб, мешают целоваться. Патлатый то пятерней, то резким взмахом головы откидывает мешающие ему пряди